ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Часть II. Анатолий Николин. Anna adultera. Цикл стихотворений

Анатолий Николин — поэт и прозаик, живёт в Мариуполе, только что стал лауреатом Алдановской премии за повесть о чешских событиях, в которых участвовал как солдат действительной службы.

ANNA ADULTERA¹

Памяти А.Ахматовой

I

Есть в Петербурге дом для встреч и для гаданья,
В какую сторону крутнется колесо.
Я говорю вам вместо слова «данья»²,
«Пришлите мне когда-нибудь «пимсо»³.

Пришлите хоть куда-нибудь. Навеки
Я связан с вами ниточкой мостов,
Невой, стремящейся в другие реки,
Как вся ладонь в созвездие перстов.

И белыми ночами – это стая
Таких стихов, что сумрака нежней.
И зимами, подобьем горностая
Залегшими средь белых площадей.

И если я когда-нибудь приеду
В тот дом, где так царили вы,
Не празднуйте. Не празднуйте победу
Дрожащих рук и белой головы.

Мы молоды, но только понаслышке,
Застенчивы, но только на словах.
Сегодня крепкозубому мальчишке
Вы, как и встарь, опять явились в снах.

II

Не хотел бы я видеть падения Трои,
Не хотел бы за веру куражиться рьяно,
Но хочу, чтобы снова нас выросло трое –
Я, ее тень и владычица Anna.

С тенью ее мы обнимемся ночью,
С Ann’ою днем доживем до разлуки.
С точкою мы, уступив многоточью,
Вновь разомкнем наши жадные руки.

Я – чтоб уйти, ничего не отведав –
Тела ли, песен твоих мусикийских;
Ты – чтобы знать: я – большая победа
Лиры твоей над моею, фракийской.

Пусть ты не Северный полюс, но все же
Так далека от унылых прибрежий!
Фракии солнечной станет дороже
То, что из горла исходит все реже.

Это тебя поминаю я, Anna,
Это тобою сочатся катрены
Из ленинградского, что ли тумана,
От неприкаянной, что ли, сирены.

III

«Как стебель гибкая ты! Гибкая… гибкая гибель» Н.Пунин

Как стебель гибкая и тонкая, как плеть,
Стоишь ты предо мной в своем недлинном платье.
Не женщина, но все же не распятье,
Ты кто теперь – жена, причуда, смерть?

И как я голос не хотел бы твой
Услышать, чтоб спасти от суеверья
Себя, лишенного любви, а не доверья,
Безмолвна ты, как храм порой ночной.

Ну что ж, пора. Безумствуй и молчи,
Пока в тепло роняет ночь рассветы.
Пора бежать. Но, Anna, где ты, где ты?..
Лишь сон грядет, лишь звон грядет в ночи.

IV

Так безалаберна и странна
Вся жизнь твоя, что я пленен
Твоей улыбкой скифской, Anna,
В дыму враждующих времен.

Где под обломками столетий
Лишь козья тянется тропа,
В чреде соитий и соцветий
Твоя запомнится стопа.

То ль юной девы, то ль богини
В ней кроткий нрав запечатлен.
Иль фурии, иль героини
Каких-то сумрачных времен –

Того не ведаю. Но знаю,
Что стоит женская любовь,
Когда опять тебя встречаю
Цветами, слипшимися в кровь⁴.

V

Безумен, веруя в безумство,
Он говорил тебе, что вот,
Его нежданное искусство
Тебя от гибели спасет.

И, плача горестно и пьяно,
Он заклинал тебя уйти.
Но что тебе призывы, Anna,
Когда бушует кровь в груди!

И вот уже другой и третий,
И вот уж я спешу вослед,
Пусть на засиженном портрете,
Оплакать ту, которой нет.

VI

«Я закрыл глаза… Внезапно что-то упало в мою руку… это было черное кольцо. – Возьмите, – прошептала она. – Вам…» Борис Анреп

Ни слез, ни денег, ни любви.
Жизнь бесконечна и туманна,
Но вот опять восходит Anna
Звездой над Спасом-на-Крови.

Мне не узреть ее лица,
Лишь только профиль смуглый, тонкий
В окне стремглав летящей конки,
Да проблеск черного кольца.

И я за ней лечу, лечу
На лыжах по Неве слепящей, –
Такой таинственной, манящей, –
И все поймать ее хочу.

На незнакомое крыльцо
Взлетаю, гость опустошенный,
И Петр глядит запорошенный
Один на черное кольцо…

Меня уж нет. Нас нету больше,
Летевших из последних сил.
Мой бег, увы, слегка косил,
Склоняясь к набережной; тоньше
Стал волоска чудесный лик,
И вот он тает… Вот растаял…
О Anna, ты другой не стала,
Твой взгляд так сумрачен и дик!

И, повинуясь естеству
Твоей всевидящей улыбки,
Стан угасающий и зыбкий
Я вижу… Я его ловлю.

*

¹ Анна – неверная жена.
²,³ А.Ахматова любила в шутку искажать слова: «данья» – «до свиданья»; «пимсо» – «письмо»…
⁴ «Все, кто ее любил, – пишет Лукницкий, – старались спрятать ее, увезти, скрыть от других, ревновали, делали из дома тюрьму. Такую жизнь устраивал ей теперь и Пунин. Это ведь он хватал ее на мосту руками с окровавленными цветами».

Июль, 2004-й

Я прочитала цикл стихотворений поэта (и прозаика) Анатолия Николина, посвящённый Ахматовой «ANNA ADULTERA» – признание в любви той, которая ушла из жизни и в то же время – нет! – не ушла. И в самом деле, Ахматова написала в «Полночных стихах»: Какое нам, в сущности, дело,/ Что все обращается в прах,/ Над сколькими безднами пела/ И в скольких жила зеркалах…».

Владычица Anna – так автор называет Ахматову в своих катренах. «И, повинуясь естеству/ Твоей всевидящей улыбки,/ Стан угасающий и зыбкий/ Я вижу… Я его ловлю».

Стихи удивили свежестью приятия ахматовской кипучей судьбы. Автор как будто бы лично-метафизически знаком с Ann?ой, как он её называет, пережил и сейчас переживает её поэзию, её страдания, её свидания. В этой страсти по Annе, если не побояться быть высокопарной, я замечаю величие замысла поэта. «Главное – величие замысла, как говорит Иосиф», – написала Ахматова в одном из писем. Лирический герой (он же автор) любит поэтический и одновременно женский образ Анны, надеется на встречу со своей музой, ждёт от неё письма: «Пришлите мне когда-нибудь «пимсо». (Ахматова любила в шутку называть письмо «пимсом»).

Я остановлюсь на двух стихотворениях, которые мысленно назвала «троянскими».

Несмотря на то что я питаю глубокое уважение к научным определениям жанров и литературных направлений, я не берусь определить жанр написанного мною о стихотворениях Анатолия Николина. Поэтому, перефразируя начало гоголевской «Шинели», скажу, что лучше не называть, в каком жанре написан мой текст о стихах Николина. Пожалуй, это – филологический эксперимент, упражнение, или экзерсис.

Возможно, я выбрала два «троянских» стихотворения Николина потому, что глубоко почитаемая мною строгая школа акмеизма, к которой Ахматова некогда принадлежала (и до конца дней своих считала себя акмеисткой) включала долгую традицию – вплоть до греческой античности. У Ахматовой был некий «античный» список двойников, что, конечно же, принадлежит «мировому поэтическому тексту», который был избран и указан чисто русским литературным явлением и течением, названным акмеизмом.

Ничего удивительного нет в интересе поэта Анатолия Николина к античности, увидеть в далёком СВОЁ – отстраненно. Я постараюсь работать только с текстом стихотворений, а иногда даже построчно. Такой метод, возможно, поможет мне раскрыть тайну стихотворений. «Поэт не боится повторений, и легко пьянеет классическим вином», – утверждал Мандельштам.

Классическое вино Мандельштама – это козья тропа у Анатолия Николина в стихотворении «Так безалаберна и странна»: «Где под обломками столетий,/ Лишь козья тянется тропа». Козья тропа – тропа Эгиды, вскормившей Зевса своим молоком, вскормившей Ann,у – «в чреде соитий и соцветий/ Твоя запомнится стопа» – вскормившей лирического героя стихотворения. Классическое вино Мандельштама – молоко Эгиды Николина – поэтическая перекличка поэтов в их стремлении к классике.

Собственно, уже первая строка стихотворения «Не хотел бы я видеть падения Трои» – прямое напоминание автора об «Илиаде» Гомера. Стихотворение состоит из пяти четверостиший, катренов (в десятых годах акмеисты и в первую очередь Ахматова утвердят малую форму стихотворения – три, четыре четырёхстрочные строфы).

Перекличку с Мандельштамом (одним из активнейших акмеистов) я увидела в стихотворении «Не хотел бы я видеть падения Трои», причём неожиданную, о чём попытаюсь рассказать ниже. Гомер и сама Греция как доисторическая утопия за отдалённостью времён – уже стихия. Anna – благодать, и в то же время женщина- стихия. Она же – античная героиня. Ассоциация с Троянской войной несомненна.

У Николина:

Не хотел бы я видеть падения Трои,
Не хотел бы за веру куражиться рьяно,
Но хочу, чтобы снова нас выросло трое –
Я, ее тень и владычица Anna.

С тенью ее мы обнимемся ночью,
С Ann’ою днем доживем до разлуки.
С точкою мы, уступив многоточью,
Вновь разомкнем наши жадные руки.

Ахматовой в поэзии свойственен мотив многих античных героинь – Федры, Дидоны, Кассандры, предсказавшей гибель Трои, которой никто не верил, как не верят пророкам в своём отечестве. В «Трилистнике московском» (названии, отсылающем к учителю Анненскому), ленинградская Ахматова предсказывает свою смерть в Москве: «И это будет в тот московский день,/ Когда я землю навсегда покину…».

Осип Мандельштам называл Ахматову Кассандрой, написав, как она считала, пророческие стихи («Кассандре», 1917):

Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике, на берегу Невы –
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…

Лирический герой Николина (как сказал бы заумный критик, демонстрируется оголенная позиция автора) видит Анну (Елену?), роковую красавицу, женщину, из-за которой произошла Троянская война. Он и рифмует Трои – трое. Эти трое: Anna, тень Трои и лирический герой. Здесь не раздвоение, о котором писала Ахматова («Даже эта полночь не добилась,/ Кто возлюбленная, кто поэт,/ Не погибла я, но раздвоилась,/ А двоим нам в мире места нет»).

Здесь, да простят мне мой неологизм, не раздвоение, а «расТРОение» – Anna, тень Трои и ОН.

Обрывки воспоминаний, причудливые фантазии (почему? этого никогда не узнать) сплетается в узор воображения. Автор, он же герой стихотворения, (нечаянно?) оказывается в той самой «упоминательной клавиатуре», на которой так настаивал Мандельштам.

У Николина:

Я – чтоб уйти, ничего не отведав
Тела ли, песен твоих мусикийских
Ты – чтобы знать: я – большая победа
Лиры твоей над моею, фракийской.

У Мандельштама в стихотворении «Я скажу тебе с последней…»:

Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне – солёной пеной
По губам.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли –
Всё равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.

Где я вижу реминисценцию в стихотворениях такого противоположного, если можно так сказать, звучания? А вот она:

«Я – чтоб уйти, ничего не отведав» – «Греки сбондили Елену/ По волнам,/ Ну, а мне – солёной пеной / По губам». Итак: Ничего, не отведав,/ Ну, а мне солёной пеной по губам.

«Сбондили» – в просторечии означает «украли». Но почему применительно к прекрасной Елене поэт употребляет такое фривольное слово и, кроме того, обращается к пушкинской Мэри в «Пире во время чумы», предлагая ей «дуть вино». Мэри – участница кощунственного пира во время чумы, где все пирующие – на краю гибели.

В стихотворении Мандельштама 1931 года лирический герой тоже оказывается среди пирующих и «дует вино». Разгул чумы происходит в его мире – «чума» сталинского времени. Это песнь накануне гибели. Потому у Мандельштама «развесёлое»: Там, где эллину сияла/ Красота,/ Мне из чёрных дыр зияла/ Срамота. Вот поэтому грекам – Елена, а поэту – «пеной» по губам.

У Николина – реминисценция – возражение, в его стихах звучит тема безусловного полного самоотречения, даже если лирическому герою предначертана гибель. В его строках нет ни тени иронии и сарказма. Не надо ему и солёной пены, он счастлив тем, что мусикийские песни Анны, лира её – победа над лирой его – фракийской. Это самоотречение – спор с Мандельштамом, обожавшем поэтическое эхо такого рода. «И ни одна звезда не говорит», – отвечает он Лермонтову (его трагическому стихотворению, в котором поэт хотел забыться и уснуть).

Цепочку ассоциаций можно продолжить до бесконечности. Но я позволю себе всего одно ещё напоминание – опять же Мандельштама, неравнодушного к гомеровской Троянской войне, и в особенности в стихотворении «Бессонница». О нём Николин помнил, когда писал своё троянское стихотворение, может быть даже неосознанно. Или – осознанно? И в «Бессоннице» – солёная пена, названная «божественной» – враждебная сила, возможно, намёк на богиню Афродиту, родившуюся из пены морской.

Афродита – в греческой мифологии богиня любви и красоты, дочь Зевса и Леды. Согласно одной из версий, родилась из крови оскопленного Кроном Урана, которая попала в море и образовала пену – отсюда «пенорожденная».

«Ахейские мужи», кстати, помещены строгим Данте в «Комедии» в восьмой круг ада. Елена, косвенная виновница раздора, также находится в аду. И понятен вопрос Мандельштама к проплывающим мимо него кораблям: «Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,/ что Троя вам одна, ахейские мужи?»

В «Поэме без героя» Ахматова упоминает античных героев: «Афродиты возникли из пены,/ Шевельнулись в стекле Елены». Почему в стекле? Согласно одной из древних версий Зевс подменил подлинную Елену ее призраком, из-за которой и велась Троянская война. Сама же Елена была перемещена в Египет, где и дожидалась возвращения Менелая из похода. Ахматова подчеркивает «призрачность» образа: Елена шевельнулась в стекле и возможно, её не было никогда, но мифы непобедимы.

Лирический герой Николина заявляет, что не хочет падения Трои, а точнее, не хотел бы видеть это падение. Именно – видеть. Однако Троя ему нужна. Более того, Троя необходима. Он жаждет с тенью Трои, с мифом о Трое, с гомеровской Троей, т.е. с мировым текстом – обняться. Но чтобы при этом присутствовала владычица Anna. Здесь, обещает автор, будет поставлена точка («С точкою мы, уступив многоточью,/ Вновь разомкнем наши жадные руки) – вневременная точка. Финал в этой истории обречён на вечную циклическую повторяемость: точка будет вновь возвращаться. Поскольку, мировой текст – всегда в универсуме и потому что, как напоминает Мандельштам, «И море, и Гомер – все движется любовью».

С поэтической биографией Анатолия Николина мне почти не приходилось сталкиваться (знакома только с прозой). Встреча с циклом стихов произошла случайно. Но по этим стихам можно с точностью определить не только поэтический профессионализм автора, но и основательное его филологическое образование. Я почти уверена, что возникшие у меня гомеровские ассоциации – не плод моей фантазии.

Поэт, написавший стихи «ANNA ADULTERA», помнил не только об Ахматовой, но и, как Ахматова – об отдалённых временах, о Греции как доисторической утопии, идеальном «собеседнике» для самопознания европейской культуры, о мифотворчестве (о том, чего не было, но могло бы быть), об Анне – Елене – прекрасной незнакомке.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>